|
От автора. (сведения необычайной важности)
Здесь я хотел бы высказать несколько откровенных признаний. Дело в том, что в записках своих я не собираюсь отшлифовывать каждую фразу - нет такой необходимости, ибо пишу не для широкого круга читателей, да и не художественное произведение. Эти творческие потуги, возвышенно выражаясь «проба пера» , зачинались еще в 1938 году. Тогда вернулся с войны мой очередной отчим - Николай Андреевич Николаев. (О нем я расскажу особо.) А воевали тогда с поляками. Удивительно, что об этом нигде ничего не упоминается. А были и убитые и раненные. И школа, в которой я учился, была переоборудована под госпиталь. Да и не только моя школа, а многие. Отчим рассказывал, как поляки, с саблями, на конях, мчались на наши танки, убежденные, что они из фанеры. Тогда из Польши он привез кое-какие трофеи. До сих пор цела деревянная пепельница с резными сюжетами о Беловежской пущи. Мне он подарил ручные часы и несколько штук тетрадей из великолепной бумаги. А с бумагой тогда в нашей стране было трудно. Я помню, мы уроки писали на разных обрывках, даже на газетных листах, между печатных строк. Долгое время тетрадям не находилось применения, потом решил писать в них дневник. Первые заметки были предельно лаконичны: встал во столько - то, ходил туда-то, делал то-то, спать лег тогда-то. С появлением более значительных событий, записи становились пространней. До самого ухода в армию заполнял я свой дневник. Как бы он пригодился теперь - свидетель стольких событий. Особую ценность представляли записи периода временной оккупации немцами Калуги. Да и другие тоже могли бы многое подсказать. Следующий этап творческих потугов - это период с 1946 по 1950 год, когда я служил в ансамбле. Именовались они мемуарами. Подражая маститым авторам, я придумал к ним и посвящение и эпиграф. Посвящались они сыну моему, которого тогда еще не было, но имелась уверенность, что он непременно будет, и назову я его в честь деда, отца и себя - Сергеем.. Для эпиграфа взял пушкинские строки:
«... в уме подавленном тоской теснится тяжких дум избыток; воспоминание безмолвно предо мной свой длинный развивает свиток. И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю и горько жалуюсь и горько слезы лью, но строк печальных не смываю».
К сожалению, мемуары не уцелели. Огромный том рукописи был сожжен. Случилось так, что я крепко обидел свою жену. И чтоб заполучить прощение, пришлось согласиться на жертву. Не найдя как досадить больнее, она велела уничтожить записки, бросить их в огонь. Когда вспыхнула одна тетрадь, потом другая, жена смилостивилась. – “Оставь! Не надо! Жалко, небось?” - посочувствовала она. Еще как было жалко, но, сознавая, что восстановить сгоревшее уже не сумею, бросил в печь остальное.
«И та рука со злобой их сожгла, которая с любовью их писала».
|