Коммунист и муравей.

(Страшная быль)

 

 

Довно это было.

Поморы - русские люди, у моря жили.

И остров, этот, Спиц - ген..., нет, 

Шмыц-бер...Хрен-ген

Шпиц - бер - ген...

выговорить-то не могли

и называли его просто - Грумонт.

 

Вот стречаются два помора.

Надоело всё, робота тяжола,

жона запилила, дети малые пишшать, тоска...

- А-а-а, пойдём, - говорит один, - на Грумонт.

- Пойдём, а на долго?

- Да лет на семь, не боле!

- Ай хорошо, ужо отдохнём!

- А жонам чо скажем?

- А-а торосы, скажем.

- Точно, и ветра попутного нет!

- А возьмём кого? Тут кормчий нужен. И не просто тебе на,

  а Кормчий с большой буквы "К".

- Найдём, есть у меня хлопец, Тёмкой кличуть.

 

 

Тёмка          Старшой           Брат

 

 

 

 

 

Собрались однажды наши поморы на Грумонт, собрались вони по-легкому, наспех. Хорчей взяли не много, снасти кой-какие, палочки с железочками, и тронулись. Жоны выбегли,

ыть-быть,

а их и след простыл.

 

Только берег скрылся, а барка ужо течь дала. Да токую, что только ей и заниматься, боле не на что время не хватало. Кормчий нос высунет, посмотрит на кампас отцовский и давай опять черпать... Какая ужо тут навигация!

А погода хороша... Вязло хлопцам, хучь песни пой.

Та и запели...

 

А егда дело с песней деится, то и устоли нет.

И угребли бод песню добру не ведомо куда...

Никого вокруг.

Рассупонились...

Свобода...

 

“Я свободен, словно муха на говне,

Я свободен, словно кактус на слоне.“

 

Так пели вони на привале. И хорошо им было не долго, потому как закон всеобщего ровновесия есть! И большевики, в тщете своей злобной, не смогли его упрозднить, как и зокон сохронения, который доказал великий Ломоносов, тож из поморов.

Только вспомнили вони про большевиков еньтих, как в кустах шумно стало. Сумерек, костер вокруг горит, а чего дальше - не видать. Прислушались, вроде кряхтит кто. И выходит на свет божий мужик. Весь чёрен, не понятно что, и где у него причём.

 

 

На боку маузер болтается, а он, мужик-то на всяк случай его рукой поглаживает. Куртка кожанна  бликует на пламени. Фуражка как у Якова Михайловича Свердлова, большого гонителя и хулителя поморов русских, потому как  в отрочестве его фамилия была Янкель.

Дык вот и стоит мужик, от сапог одни голенишша остались, и ноги грязные широко расставлены.

Подумалось хлопцам, откуда такое может быть? Вроде монастырь для блаженных далеча, на острове, и батюшка там строгий, оружие не дозволяет носить, особенно в постные дни, и сегодня как раз такой день, и господь рыбку-то им послал на ужин, и славили вони господа нашего за удачу им посланную, и по чарке уже выпили не раз.

А этот хучь и странный, а держится, уверенно и нагло. И вонь от него окрест стоит.

- А чьих вы будете? – прозвучал уверенным голосом мужик.

Хлопцы наши решили не отвечать на всякой случай. Решили посмотреть, что дальше будет.

- А тугаменты имеются? – напирал мужик. И рука его на маузере остановилась и гладить его перестала.

Хлопцы заерзали, а старшой, выждав паузу, сделал знак рукой мужику, что всё, мол, в порядке и тугаменты имеются, но слова не проронил ни единого, а продолжал жевать рыбку, на костре приготовленную по-поморскому древнему способу.

 

 

Старшой, когда на большой земле работал водителем знал и умел вести себя правильно с ГАИ-шниками. Если молчать и не говорить ничего, то интересно получается.

 

Но тут мужик начал ругаться матерно, хмыкать нервно, слюною брызгать и маузер свой расчехлять, и  шевеления его ещё пуще прежнего воздух испортили. Только тогда хлопцы заметили, что между ног у мужика что-то округлое шевелится, в темноте-то козалось, что просто мотня большая. Заорал страшно мужик, в  воздух стрельнул и маузер свой на старшого направил, прямо в лоб. Шаг сделал на свет и вышел из тени-то. И увидели все, что не мотня это вовсе, а семенники опухшие.

«Ай любезнай…», хлопцы подумали про себя, - «Как тебя вспухло-то…»

Но опять слова никто не обронил, а старшой зажмурился только, и рыбу продолжал жевать с закрытыми ужо глазами…

- Убью, лихоимцы! Кто такие…а ну молча-а-а-ть!!! – Хотя все и молчали.

И тут старшой спрашивает тихо:

- Ты хто?

- Чо-о?!

- Ты вот что, мил человек… Убери дуло-то и сядь с нами вечерять. Расскажи кто ты есть и что тебе надобно… Мы люди хорошие, мирные, Родину свою любим и поэтому ходим по ней, по Родине-то…И тугаменты есть у нас…

- А?

- Та о тож…

Мужик пыхтел и с ноги на ногу переваливался. Казалось, что слова огромные и грязные никак из уст его вылезти не могли, рассыпались о что-то твердое и с шипением вылетали из всех щелей.

- Ыщщь..пффф…ггымм…д, бля…

«Эк его испарина взяла…» - подумали хлопцы.

А мужик тем временем обмяк как-то, дернулся и на колени осел. Маузер опустил и хлюпая прошептал:

- Эх! Последняя…

- Чего последняя-то?

- Пуля.. последняя…

- Ну и хорошо, и ладно, пуля – дура…

- Та и я дурак! – В сердцах вышло из мужика наконец слово настоящее.

- Вот и славно! – Старшой молвил.

- Седайте, уважаемый. – И с этими словами хлопцы подали мужику тарелку с ухой, ложку и чарку, как по мановению волшебной палочки.

Мужик тарелку с ухой отставил, отёрся руковом своей кожанки, вздохнул… взял чарку, рука его дрожала и пару капель упали на колени. С шумным выдохом он выпил всё и зажмурился… Осторожно поставив чарку на землю, мотнул головой и выпалил…

- Простите, товарищи! Не сдержался! И спасибо за угощение.

- А мы поморы, идем на Грумонт. – сказал Кормчий и все посмотрели на мужика.

- Янкель Ян Яковлевич, 1918-го года рождения, русский, член КПСС, партвзносы откладываю, сдавать не имею возможности. – Тут же последовал ответ.

«Эвона как!» - Подумали хлопцы про себя.

- А как ты здесь оказался?

- Это мой остров! – Мужик перестал есть. - А я на нём комиссар и генеральный секретарь по совместительству, избран большинством голосов!

- А на острове ещё есть кто?

- Нет, я один. А Грумонт далеко, вы не туда плывёте.

Решили трубку закурить и ситуацию размягчить ещё больше. Оно ведь как? Ты нервный и если вокруг тебя  все нервность выказывают, то возникает положительная обратная связь, как встарь говаривали. А ежели молчать, например, или вообще не то говорить спокойным голосом, то связь отрицательной окажется и нервность развиваться не будет и затухнет вовсе.

- А среди вас партийные есть?  Попрошу зарегистрироваться и сдать взносы. – покашливая выдавил из себя мужик – Янкель.

- Да нет, мы поморы отродясь партийными не были, мы свободу любим. – Это брат старшого сказал, а сам улыбается в усы и трубкой попыхивает.

 

 

 

- Свобода это осознанная необходимость, всему мировому пролетариату это известно.

- Скажите, а профессора Преображенского вы не знаете? – Осторожно спросил Кормчий.

- Всех этих профессоров отцы наши в 17-ом к стенке поставили, а потом в 37-ом ещё добавили. А Преображенского кажись шлёпнули после дела врачей. И помощника его, не помню фамилию, не русская фамилия…

- Бурменталь.

- Точно! Проходил у меня как раз по делу. Я в ту пору в силе был... Эх! Дела…

- Ну а сейчас чего, сила ушла? – голос старшого прозвучал спокойно, и по тону его было понятно, что вопрос этот может быть и риторическим, сиречь не требовалось на него ответа. Но ответ последовал.

- Не та сила, всё по-другому, всё не так! Вот, казалось бы муравьи. Их тут много.    Организованные твари, слов нет! Есть чему поучиться гражданам не сознательным. Так нет! Партвзносы не несут. Я уж и говорил им, и письма писал. Нет понимания! Все пули на них истратил, целый комиссарский запас! Вот последнюю приберёг на крайняк… Потом не хорошо вышло. Пах-то мне весь искусали, чего я злой-то на вас выбежал…

 

Странная эта ситуация постепенно прояснялась, оставалось загадкой как он питался, да как зиму зимует, да каким образом, если верить ему, сохранился так, ведь на дворе уже третье тысячелетие наступило и, стало быть, годов ему около девяносто, а выглядит на пятьдесят.

Покурив,  решили чаю испить. Только мужик чай не стал пить, а попросил в чашку спирту ему налить. Прихлёбывая, словно чай от удовольствия,  поведал историю свою мужик загадочнай. Хорошо ведал, бойко с задором и слюнями. Оказался он внебрачным сыном Свердлова. Отец его знаменитый, до того охочий до митингов был, что простыл однажды, вещая пролетариям о светлом бедующем, которое до того светлым оказалось, что света белого не взвидел народ. Так и помер скорополительно, не заявив о семье сотоварищам своим могучим. Мыкалась мать, как могла с годовалым сыном. А маленький Ян рос крепышом. Не было у него ни учителя, ни авторитета, акромя отца.  А что он о нём знал-то? Только то, что газеты и статьи официальные вещали. И рос он революционером бескомпромиссным. Сначало звёздочки в песочнице из формочек лепил, а потом уж, когда оперился, и в опера попал, а затем и в органы, звездочки на коже вырезал несговорчивым английским и японским шпионам государства российского. И быть бы ему в этом «светлом» бедующим большим человеком, если б не случай странный и мистический.

- Да-а-а, - Облизал губы мужик и яйцеклад свой распухший почесал нервно.

– Доверили мне рыбный обоз сопровождать в еньтих местах. Зимой это было лютой, летом не пройти здесь с подводами, только на лодках, да и рыба, сами знаете, товар скоропортящийся, а дорога дальняя. Народец здешний не сознательный, хрен их заставишь чего делать. В ту пору было мне двадцать годов. И послала меня партия за рыбой для Москвы. Я, хоть и молод был, но заставил тридцать подвод рыбы собрать. Пришлось шлёпнуть председателя и семью его. Мать их ети… Как шёлковые стали! Идём себе тихо по льду, на второй день пурга занялась… Встали кони. А мне срок поставили. Не привезу, сами знаете. Ну и пришлось ещё пару человек вот из этого маузера уговорить. Тронулись…снег вдоль мятёт, ничего не видно… Я пару шагов сделал и всё… оборвалось что-то. Темно в глазах, голова раскалывается и тела не чувствую. Но сознание не умирает, всё помню… Кто я , где я, но всё остановилось, нет больше ощущений, акромя боли… и темнота… Думать могу, стукнули меня значит по голове обозники. Ах, думаю, погодите, очнусь, мало вам не покажется, со мной маузер отцовский, единственная вещь от него в наследство доставшаяся.

 

Мужик отхлебнул ещё пару глотков своего чая, глаза закрыл, рука его на маузер легла и тогда он  продолжил.

- Но очнулся я, когда снега уже не было. Лес вижу, воду вижу. Пошевелил рукой, - получается. Ногой – получается. На колени встал. Шатает всего, но голова не болит. Оказался на острове. Медленно тело оживало. Весь день деньской шевелился, как муха после спячки зимней. Оголодал конечно. Ну и про рыбу вспомнил. Здесь её штанами ловить можно. Думал, пойду сейчас, хоть сырую съем. Захожу в воду по колено и выскочил как ошпаренный на берег! Смотрю, ноги дымятся, волдырями пошли, - ё! И сапоги сгорели, только голенища остались. Боли нет, только испугался я! Никогда никого не боялся, а тут чертовщина… Трясло меня, в воду стрельнул пару раз… Рукой до воды дотронулся, дым пошёл. Не понял я ничего тогда, ярость одна во мне ходила. Жажда, пить хочу, а до воды дотронутся не могу! Есть хочу, на острове весна ранняя, ни грибов, ни ягод… Мучился, рассудок терял. Да-а… Что говорить-то. Ничего не ясно. Я и сейчас мало чего понимаю, только привык к правилам этим странным и жить научился кой-как, настоящий ленинец он где хочешь жизнь построит. Страшные те первые дни я пережил, памятка вот осталась.

С этими словами мужик попросил еще «чаю» ему налить и показал свою правую руку по локоть засученную. Кисть с пальцами как у всех, а от кисти к локтю кость белая наружу торчит, будто вся обглоданная.

Все притихли…

- Да, это самое страшное оказалось. Три дня голодал, с ума сходил, листву и корешки пробовал есть, но в них влаги много и изо рта дым шёл, поэтому, ни напиться, ни насытиться дарами природы я не мог, потом есть себя начал… Грызу, а боли не чувствую… Так и съел руку-то… Потом уснул под деревом. А проснулся от того, что палёным завоняло… Дождь моросит и я весь в дыму… Пришлось прятаться под выворотнем. Хорошо, что дождь только моросить начал, а если б ливанул, от меня ничего бы не осталось. Вот ведь как!

Тут брат, извиняясь, до ветру по малой нужде отошел. А когда вернулся, мужик продолжил.

- Да, я этого удовольствия лишен теперь. Оно и не плохо вроде. Вообще всё хорошо, только людей мало бывает, стороной этот остров обходят, разве что туристы какие. Тоже вот спиртом угостят. Это единственная жидкость, которая мне подходит. Новости изредка узнаю, не правильно всё у вас происходит. Коммунисты измельчали, жёсткости нет в людях, интеллигенты вшивые! Вот бы отца сюда, и Сталина, мы б, ё! Стрелять сволочей!

 

Он вскочил, костлявой рукой схватил своё оружие и стал нажимать на курок, прицеливаясь в хлопцев по очереди. Так, раза по три выстрелив в каждого, он начал дымиться. Видимо тело его, существующее по странным законам, выделило всё таки влагу из спирта. И стрелял он не притворно, знал ли, что потроны кончились, или забыл в пылу яростном?

- Ну а как же еда? – Старшой спросил тихо.

- Дайте ещё спирту! – Страшен был в ночи этот человек, или не человек он вовсе? Что это такое, каждый думал про себя? Страх шёл не от того, что им грозила опасность быть убитыми или съеденными. А от того, что воочию увидели и осознали они законы возмездия, такого возмездия, которого человек не может сотворить. Возмездие другого, более высокого порядка. «Оставь месть Богу» - так говорили старики поморы, видавшие виды и испытавшие всё на своём веку. Такое испытание никто не видел, и исключительность эта пугала.

Мужик вроде успокоился и продолжал.

- С едой вот какая штука. Ничего из того, что обычный человек ест, мне впрок не идет, голод не утоляет. Поэтому и вурдалаком не стал, бесполезно. А свою плоть есть могу, пожалуйста, потому как боли вообще не чувствую. Так съел бы себя, если бы не грибы. Растут здесь на острове и больше нигде. На зиму запасы вот делаю. Получается, что к острову я навеки привязан. С людями пробовал жить, не выходит…  Кто боится, а кто просто не замечает. Так что без острова своего я не могу долго находится. Тут моё место. Сколотил сарай, без крыши мне тоже нельзя. Ленинскую комнату сделал, книги вот читаю. Коммунисты, они знаешь, всё выдюжат, всё бы стерпел, только одно меня беспокоит, грибов на острове все меньше остается…

С этими словами мужик достал из-за пазухи гриб и медленно начал его откусывать. Гриб странный, на мухомор похожий, только белый с красными крапинками на шляпке. В свете костра показалось хлопцам, что форма этих крапинок больно странная, но никто ничего не сказал.

Светало, поднимался туман. Мужик поёжился и отправился к себе, сказав, чтоб к десяти часам все присутствовали, будет политинформация.

 

Хлопцы сидели, обдумывали. Трудно было во всё это поверить. Решили на политинформацию не идти. До десяти часов ещё время есть, соберём лагерь и отчалим, решили.

 

 

Пока собирались, солнце вышло. Лодка уже на воду спущена и вещи погружены. Только сели, мужик выходит из-за кустов.

- Что, убегаете? Ладно, возьмите вот, на большой земле покажите, если доберётесь.- И мужик протянул гриб.

При дневном свете было видно, что и колени у настоящего коммуниста были изрядно обглоданы до коленных чашечек. Дружно вёслами ударили и пошли по большой воде, подальше от острова.

- Вот ведь едри его налево!

- И как земля таких держит?

- А она и не держит, придерживает, и всем кому надо, показывает.

- Да-а, что за черт, и хмель в прок не пошел. Анука дай посмотреть, что за гриб?

Кормчий достал гриб и все увидели, что крапинки на нём были в форме правильных пятиконечных звездочек.

 

 

- Вот это да-а-а! – Воскликнули все хором. И взялись дружно за вёсла, Кормчий взял таки правильный курс на Грумонт.

- Настоящий коммунист должен иметь горячее   сердце ,  холодный   ум и чистые руки.

- А так же грязные ноги, вонючее тело и страшную судьбу. Ничего этот вудлык не понял.

- Давай запевай!!! – скомандывал старшой, и все запели:

 

«Я свободен, словно …»

 

 

 

Клуб «Железный копчик»

03.12.2005